В рамках предвыборной кампании еду в нетронутый цивилизацией хутор Камень-Каширского района, где живут несколько душ избирателей. Моим проводником в ЦИКом забытый уголок соглашается стать местный лесник Иван Морозюк.
- Возьмите с собой чего-нибудь вкусненького, - говорит мне Морозюк.
- Икра у меня есть. Подойдет?
- Нет, лучше не консервы.
Я иду в гастроном, возвращаюсь оттуда с двумя большими пакетами с едой, и мы едем.
Иван хорошо знает здешние места, поэтому точно определяет в лесном лабиринте ориентиры, у которых нам нужно свернуть, и находит, где на болоте брод, чтобы не увязнуть нашей "Тойоте".
- Избиратель здесь непуганый, - говорит Морозюк. - Вы, наверно, будете первым человеком в костюме, которого они увидят.
- Как они живут? Никаких коммуникаций...
- Живут тем, чем одаривает природа. Что, собираетесь митинг среди них провести? Вряд ли вам получится их в кучу собрать - нестадные они.
- Ну что ж, повешу пару плакатов, узнаю настроение селян.
- Да настроение у них хорошее - урожай в этом году будь здоров!
Въезжаем в хутор, сразу видим четырех хуторянок. Останавливаемся рядом с ними и выходим из машины. Хуторянки, вытянув шеи, едят фрукты с дерева, причем, похоже, вместе с листьями. Действительно, непуганые - затормозившая рядом с ними машина не отвлекает их от процедуры поглощения пищи.
- Пани избирательницы! - говорю я им.
Морозюк хохочет.
- Что это вы с ними так формально? - Принимается призывать по-своему: - Гули-гули-гули, красавицы…
Хуторянки отпускают ветки, смотрят на нас, три из них подходят к нам, одна остается на месте.
- Доставайте еду, - шепчет Морозюк.
Я лезу в пакет за шоколадом, протягиваю его избирательницам. Они начинают нюхать подношения.
- Разверните, - подсказывает мне Морозюк.
Освобождаю шоколадки от фольги, раздаю их хуторянкам, приговариваю: "Голосуйте за Головатюка". Они берут сладости и приступают к поеданию. Самая малая быстро крошит и проглатывает шоколад, и опять лицом тычется в мою руку.
- Она не укусит? - спрашиваю я у Морозюка.
- Нет, у нее нет зубов - цингой в прошлом году переболела.
Я выжимаю в ладонь мармелад и кормлю малую. Она съедает всё и начинает лезть мордашкой мне под рукав.
- Титьку ищет, - говорит Морозюк.
Я глажу малую по голове, говорю при этом: "Голосуй за Головатюка".
- А восемнадцать ей есть уже? Может, зря я ее глажу тут у всех на виду?..
- К 31-му октября будет обязательно! Сделаем.
Подходит вторая и начинает лизать мне лицо. Вид у нее обшарпанный. Если другие дамы в гуманитарочных одеждах - поношенных, но не рваных, то у этой всё в клочьях.
- Это мать ее, Христина, - говорит Морозюк.
- Странно выглядит.
- Течка у нее.
- А сколько Христине?
Морозюк начинает подсчитывать.
- 32. Я, когда впервые попал сюда пацаном, помню, как ее мать как раз первый приплод ждала.
- А характер у нее какой?
- Характер? Ну, поспокойнее, чем у той же Зойки. - Зойка, Зойка, Зойка, Зойка, - начинает звать Морозюк остающуюся в стороне от текущего процесса избирательницу. Зойка осторожно подходит к нам, но на полпути останавливается и пятится назад.
- А смотри, что у меня, Зойка, - говорю я и достаю из пакета пудреницу, раскрываю ее.
- Знаете к женщинам подход, Андрей Дмитриевич, - улыбается Морозюк.
Зайке становится интересно, она все-таки подходит, берет у меня пудру и съедает ее, потом смотрится в зеркало - собственным видом она остается довольна.
Из близстоящей хаты вдруг слышится чье-то пение.
- Не могу распознать мелодию, - говорю я.
- Кондрат токует, - говорит Морозюк. - Это у него от души, личная песня.
- Надо же, вот так рождается народная песня, можно сказать - наживо.
- Да тут такого творчества навалом, - говорит Морозюк, и, в доказательство этому, рядом запевает горлицей Христина, отвечая его токованию, и бежит в избу к Кондрату.
Идем по хутору дальше. Вижу парочку лиц мужского пола.
- Мужики, может, по сто грамм? - ору я им.
- Не стоит этого делать, Андрей Дмитриевич. Они запах алкоголя на дух не переносят. Могут и боднуть, особенно вон тот - Макар.
Бросаю мужикам по палке колбасы, они ловят ее ртом, потом, помогая руками, едят ее.
- Можно их погладить? - спрашиваю у Морозюка.
- Да.
Глажу Макара по волосам, по шее. Тот вытягивает шею, закрывает от удовольствия глаза.
- Красавец, ай, красавец!..
- И второго тоже погладьте - чтоб не ревновал.
Глажу и второго, приговариваю: "Голосуйте за Головатюка". Они согласно кивают.
- Понимают-то хоть, Иван, что я им говорю?
- Сами не говорят, но всё понимают.
- А почему не говорят?
- На языке инстинктов давно общаются. Речь им ни к чему, и так всё понятно.
Словно в подтверждения фразы об инстинктах, застаю двух избирателей за совокуплением. Подхожу и глажу их рукой уже более уверенно.
- Головатюк, Андрей Головатюк, - говорю я. Похоже, теперь с моей фамилией у них теперь будут связаны только положительные ассоциации.
Самец вдруг отходит, предлагая мне занять свое место. Я вежливо отказываюсь.
- Зря вы, Андрей Дмитриевич, - говорит Морозюк. - Он ведь признал в вас вожака, самку уступил. А вы… Теперь в избирательном списке он на ваше имя даже смотреть не будет, не признАет в вас власть…
- А ты, Иван, стал бы вот так спариваться?
- Был бы я кандидатом в депутаты, я бы в такой ситуации без разговоров согласился занять освободившееся место, и не важно кто его освободил - он или она …
- М-да, страшная вещь - политика. Радикально меняет представление о людях… Кстати, говорили, здесь есть родник.
- Да, за хутором.
Я оставляю пакеты с продуктами и своими плакатами на траве, мы едем к роднику.
Симпатичное место. Выхожу из машины, становлюсь на четвереньки и начинаю пить из родника, черпая воду ладонью. И вдруг что-то упирается в меня сзади, я еле-еле удерживаюсь, чтобы не упасть в воду, схватившись одной рукой за камень, а второй - за сердце…
- О, да это же Макар! Видать, запали вы ему в душу, - говорит Морозюк.
Я встаю и оглядываю Макара, который и дотронулся до меня рукой в столь интимный момент - его лицо все еще в колбасных ошметках.
- Надо же, три километра за мной бежал, - говорю я.
- Да Макару и сорок километров не крюк. Его и на белорусской границе вылавливали, и обратно сюда привозили, - говорит Морозюк.
Я глажу Макара. Достаю из кармана стодолларовую купюру, даю ему. Макар нюхает ее и не берет.
- Да он не понимает, - говорит Морозюк. - Ему бы съестного чего-нибудь.
- Идем, - я хватаю Макара за воротник, веду к машине. Достаю из багажника банку с икрой, даю ему. Макар пытается прокусить банку, ничего у него не выходит. Я открываю банку ножом. Макар нюхает незнакомую пищу, потому лезет в банку пальцем и сует икру в рот. Я глажу Макара по голове и говорю: "Голосуй за Головатюка".
- Угу-гу, - мычит от удовольствия Макар.
Я сую ему несколько банок с икрой.
- Да что он с ними делать будет? - говорит Морозюк. - Не откроет ведь.
- Давай, покажу, как открывать, - говорю я Макару. - Берем банку и трем ее о камень. Армейская хитрость!
Кромка банки стирается, и крышку теперь можно поддеть ногтем.
- Понял?
- Понял, Головатюк, камень, - произносит Макар и уходит с банками.
Пора и в обратный путь. Садимся с Морозюком в машину. Только завел, как перед "Тойотой" снова появляется Макар. Уже без банок.
- Закопал уже банки в лесу, наверно, - говорит Морозюк.
Я открываю дверь.
- Ехать мне надо, - говорю Макару.
Он пытается залезть в машину, я его отговариваю:
- Извини, тебе нельзя. Я в Луцк еду. Далеко.
И в этот момент Макар случайно сует палец в прикуриватель, его лицо мгновенно перекашивается от боли.
- Вот черт! - говорит Морозюк. - Как дитя малое.
Я тянусь к аптечке. Но Макар, пописав на палец, быстро справляется с ожогом.
- Ну, здесь и народная медицина, - удивляюсь я. - Как по Малахову.
- Да, перегревы всякие они именно так и лечат. Кондрата зимой так вылечили, когда у него горячка была и температура поднялась. Всем хутором.
Макар понимает, что в машину ему не попасть. Отходит в сторонку, облизывает обожженный палец.
- Пока, каменная душа! - говорю я ему.
- Голосуй за Головатюка, - прощается в ответ Макар.
- Ну вот, не зря съездили, - говорит Морозюк. - Человека говорить научили.
Мы трогаемся.
© Andrew Kozak, 2010
